Геннадий Михасенко - Милый Эп[Книжное изд.]
Злость моя накалялась. Почему ни Забор, ни Нина Юрьевна, ни Анна Михайловна, ни остальные пятьдесят человек не перебьют этого умника, который заграбастал форум в свои лапы и с треском кособочит его? Выскочил, Наполеон, пуп земли! Дмитрий Иванович, воззвал я к Менделееву, ты хоть трахни его по башке каким-нибудь элементом потяжелее из своей таблицы! Или ты старик Эйнштейн, сделай, ради бога, так, чтобы он убрался отсюда со скоростью света!.. Точно вняв моим мольбам, Нина Юрьевна придержала, наконец, ретивого скакуна, заметив:
— Товарищ Печкин, не горячитесь!
— Это же мой сын, единственный, опора и, можно сказать, гордость наша с матерью! И как мне не горячиться, когда его нам портят на глазах! Золото был парнишка, послушный, дружеский, нет вот, сбили с толку! Сегодня подучили нарушить отцовский наказ, а завтра подучат отцу голову оторвать! И оторвет! Прав товарищ — вставят удила!
Нина Юрьевна опять встряла:
— Напрасно вы паникуете. Вы и товарищ Зеф. Не так уж все гибельно и плохо, как вам кажется.
— Куда уж лучше!.. Ну, ладно, со своим-то я дома разберусь, а вот другие-то, другие-то? — И он с горестным вздохом обозрел нас, как братскую могилу. — Где тут смелые и броские ребята?.. Кто прямо скажет, что хочет бросить школу, а?
Застучав карандашом, поднялась Анна Михайловна и членораздельно-строго проговорила:
— А вот этого и не нужно, товарищ Печкин. Садись, Ваня… Вы можете и высказываться, и спорить, и даже кричать. И мы с Ниной Юрьевной тоже, наверное, вот-вот закричим, потому что многое понимается неверно. Но есть одна черта, которую запрещено переступать, это тайна анкеты! Ребята в сумме своей открыли нам души, и нельзя провоцировать их на отдельные признания. Это нечестно! Они сами доверятся, когда можно.
— Доверятся они!
— Если мы, конечно, достойны их доверия, — уточнила Анна Михайловна.
— Ну, раз так, то молчу, — сказал недовольно Печкин и сел с таким видом, как будто самой правде-матке сунули в рот кляп, и она теперь беспомощна. — А все ж таки народец трусоват! — добавил он глубокомысленно и важно.
Во мне что-то повернулось и жаром ударило в голову, как тогда, когда я папкой Мишке Зефу, и, чувствуя, что недопустимо оставлять Печкина победителем, я выкрикнул:
— Анна Михайловна, можно мне?
— Что, Эпов?
— Я хочу довериться товарищу Печкину!
Завуч переглянулась с Ниной Юрьевной, но я уже вышагнул позади Мишки из-за стола и повернулся к Печкину лицом.
— Вы хотели узнать, кто бросает школу. Так вот я!
Печкин ворохнулся, точно собираясь снова встать, но усидел и несколько растерянно переспросил:
— Бросаешь, значит?
— Бросаю.
— Насмелился, значит, признаться? Эго хорошо! А ты знаешь постановление?
— Какое?
— Министров, об обязательном среднем образовании?
— Нам читали.
— Ага. И как же ты?
— А что я? Это постановление для нормальных. Если вы нормальный, то пожалуйста, обязательно образовывайтесь. А вот я, Аскольд Эпов, ненормальный! Не лезет в меня наука, хоть лопни! Я разгильдяй, как правильно выразился уважаемый товарищ Зеф! И вдобавок я дурак, понимаете? Оболтус! — вдохновенно жестикулируя, восклицал я, бочком, шаг за шагом продвигаясь к учительскому столу, словно, не надеясь на свои силы, инстинктивно искал там поддержку. — Вот вы очень умный, товарищ Печкин, а я круглый дурак! — И руками я изобразил сферу. — За меня зацепиться негде, до чего я круглый!
Печкин смутился.
— Это ты, парень, брось! — опешенно сказал он. — Дураков сейчас нет. Не то время.
— Есть! Как есть болезни и смерть, так есть и дураки. И если вам нужен пример дурака, то вот он, — и я простодушно указал на Ваню Печкина, — ваш сын!
Случилась немая гоголевская сцена, лишь покороче. Народ мигом ожил и заходил ходуном от возмущения. Я видел только одни блестящие гневом глаза. Забор схватил меня за руку, за другую поймала Нина Юрьевна, и оба что-то начали выговаривать мне и куда-то тянуть. Печкин-старший взвился, чуть не столкнув со стула свою жену, и проверещал:
— Нахал!.. Вон его!
Но я, никому и ничему не внемля, ослепленный своим обличительным порывом, и со стиснутыми руками, как революционер на митинге, продолжал речь!
— Вы гордитесь им, а знаете ли, что он самый тупой, самый затурканный и одинокий в классе? И то, что он плюнул на ваш наказ и не поставил подписи под анкетой, это первая его жертва классу. И молодец! Значит, еще непропащий! А вы его за это будете сегодня ремнем пороть! Вот и все ваше понимание! Вам лишь бы стул был хорош да стол!.. Вам вообще можно подменить детей, и вы не заметите!
Печкин кричал:
— Хулиган! Шпана! Кто его отец?
И тут запоздало вошли мать с отцом. Меня сразу отпустили, и я обрадованно бросил:
— Вот мой отец и моя мать! Кто там спрашивал? Говорите с ними, а я кончил!
И без памяти вылетел из гудящего кабинета.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
«Сплотились, называется!.. Узнали друг друга! Черта лысого!.. Космос! Бездна! Тупость!» — мелькало у меня в голове, когда я сбегал по лестнице.
Тетя Поля была на месте. Она, что-то посасывая, пила чай из большой зеленой кружки. Я досадно поморщился, что и тут сейчас придется говорить, объяснять, втолковывать и уже собрался было в одном пиджаке выскочить наружу, но она узнала меня и молча распахнула раздевалку. И чуть погодя, когда я растворился среди стоек, донесся швыркающий голос:
— Опять что-нибудь?
— Да-а, — скривился я.
— Вот неймется людям!.. Сделай меня бог снова девчонкой да посади за парту, я бы не знаю какой была! Шелковый! По струнке бы ходила, получала один пятерки и молилась бы на всех! А вы?… И что ж ты натворил?
— Обозвал.
— Опять? Да ты что, сбесился, что ли? — поразилась тетя Поля. — И опять учителя?
— Нет, пацана.
— Ну, это нестрашно! И как же ты его?
— Дураком.
— Нестрашно! — повторила она. — Мало ли вы друг дружку на бегу обзываете! Это учителя нельзя! А друг дружку можете крестить как душеньке угодно!
— Я его не на бегу.
Я вдруг поймал себя на том, что медлю и не свою куртку ищу, а чужие перебираю, да и с тетей Полей разговорился, чтобы помедлить. Во мне еще кипело нутро и мысленно я еще закатывал форуму такие монологи, какие Садовкина не посмела бы записать, но тылы сознания уже натягивали вожжи — тпру, мол, погоди-ка. Может быть, вдогонку мне пошлют кого-нибудь, чтобы вернуть меня? Ведь я, действительно, ничего страшного не сделал! Я лишь проучил Печкина, потому что не вечно же тупоумным и бесчувственным ходить с по-хозяйски гордо задранной головой! По-моему, Анна Михайловна с Ниной Юрьевной и сами бы непрочь хватить Печкина по мозгам такой же дубинкой, но им дубиной нельзя, они педагоги, им веером можно, от которого Печкин только зевнет, а вот пусть-ка он теперь прочухается!.. И Забор одобрит меня, он жаждал встряски, наверное, не такой, но уж какая получилась. Замысли я что-то заранее, я бы все рассчитал, как по формулам, но вышло — тяп-ляп… Да и класс должен понять — вон он как напрягся, когда родители взревели, — словно двадцать восемь пружин!..
Послов не было. Я бы все равно, конечно, не вернулся, хотя мне и хотелось, но послы как-то бы взбодрили меня. Накинув куртку, я выскользнул в вестибюль, глянул на лестницу и прислушался, не сбегает ли кто. Но было тихо, только тетя Поля звякала чайником в своем закутке. Что ж!.. Я запахнулся плотнее и — на улицу. Почему-то решив, что за порогом так же метельно и холодно, как и в тот мой уход, я даже растерялся, когда окунулся в свежесть, теплынь и солнце.
У подъезда стоял отцовский уазик. Дядя Гриша, щерясь, яростно протирал тряпкой руки, только что откопавшись, видно, в моторе. Увидев меня, он крикнул:
— Здорово, Аскольд! Как оно?
— Вы куда сейчас?
— В гараж, если доеду. Расчихался. Дважды глох, поэтому опоздали. Пора на ремонтик. А что?
— Домой, если попутно.
— Говорильня кончилась?
— Нет, но я уже.
— Ну, садись!
Первый раз я убредал из школы на своих двоих, сейчас вот уезжаю, а если случится и третий кризис, то, наверно, улечу — куплю фанеры, построю аэроплан и улечу!
Кивнув направо, дядя Гриша спросил:
— Крюк давать будем?
— Зачем?
— А за той-то Красной Шапочкой!
— А-а, нет. Красную Шапочку волк съел.
Напомнил, услужливый дядя Гриша! И хотя форум заглушил мою сердечную боль, она все-таки живо отозвалась. Я вспомнил, как мы похитили Валю, как она сидела вот тут, на моем месте, опытно наклоняясь на поворотах — поднаторела с Толик-Явой, и стал хмуро следить за мотоциклами — сейчас у этих голубков самое прогулочно-розовое время….
У железнодорожных касс я выскочил и поспешил домой, надеясь, что если гонцов за мной не отправили, то хоть позвонят. Пусть дают нагоняй, пусть делают клизму, но скажут, что я там нужен. Мне ведь нужно быть кому-то нужным!.. В квартире было прибранно и пустынно. Раздевшись, я перещелкнул тумблер на «in», прошел к себе, и, повалившись в кресло, нащупал в подлокотнике холодные кнопки, но пускать магнитофон не стал. Сейчас бы тихо-тихо какого-нибудь Моцарта! И тотчас услышал, что у Ведьмановых играет пианино, именно так — тихо-тихо и заунывно. Наши с Нэлкой настроения оказались, видно, параллельными… Мне вдруг захотелось чаю, горячею, крепкого и густо с сахаром. Я обрадовался, что еще могу чего-то остро желать, сбегал на кухню, включил печку и вернулся с ощущением, что надо пошевелиться и что-то поделать. Я глянул на Мёбиуса и впервые уловил в нем уродское сочетание улыбки с однорукостью. Ему плакать надо, а он, бедняга, улыбается — мужественный робот, как роботам и положено. Ладно, Мёб прицеплю я тебе вторую руку, пусть она хоть так висит, для красоты.
